Александр Абдулов: «Я – не пижон. Я – хулиган»

Издательство «Зебра Е» обработало интервью актера за последние тридцать лет, выстроило их в монолог. Одно из последних интервью Александр Абдулов закончил словами: «Хочу остаться легендой». Так и назвали книгу, отрывки из которой стали основой для этого «интервью».





 

«Щепка» против МХАТа

На следующий год поступал по кругу во все театральные институты и прошел везде (в 1970 году Абдулов провалился на экзаменах в Щепкинское училище и вернулся на родину, в Фергану, – авт.). В итоге выбрал МХАТ (а документы у меня лежали в «Щепке»). Но щепкинцы поняли, что я от них сваливаю куда-то в другой институт, и не отдали документы. Я уж и так и сяк. С братом передал, что вообще уезжаю из Москвы, брат приходил с милиционером забирать эти бумаги. Наконец отдали, но при этом сказали: «Передайте ему, что он во МХАТе учиться не будет!» В общем, дали слово отомстить.

А я-то считал, что уже практически принят. Но вдруг оказалось, что сочинения проверяет педагог... Щепкинского училища! И после того как я с экзамена вынес сочинение брату и тот вычитал (брат был преподавателем русского языка и литературы), в моей работе нашли-таки сорок две ошибки. Меня зарубили. Видимо, у них были свои правила русского языка.

А набор-то везде уже закончен! И почему меня ноги понесли в ГИТИС, не знаю. Пришел к секретарю ректора, там некая Тамара Хасановна была. (А ректор МХАТа уже обзвонил все институты, сказал: придет парень такой, помогите, если сможете, у нас с ним ЧП приключилось.) И, значит, она спрашивает: «Это ты?» «Я», – говорю. «Ну, давай проверим твое счастье. Вот сейчас я набираю телефон, и если декан актерского факультета дома, она придет. Нет – не судьба». Накручивает номер, и декан отвечает: «Я сейчас приду». Пришла, послушала меня: «Как раз идет заседание ректората, и там сидит Иосиф Моисеевич Раевский, который набирает курс». Для меня «Раевский» – только имя, я его до тех пор и в глаза-то не видел. Вхожу. «Кто из вас, – говорю, – Раевский?!» (Такой наглости никто от меня, разумеется, не ожидал... Но это от зажима, конечно.) Итак: «Кто Раевский?» – «Ну, я». – «Давайте я вам читать буду». Он послушал, потом вывел меня и сказал: «Ладно, чтобы ты не сделал опять сорок две ошибки, сочинение сдавать не будешь». И взял меня в институт на свой курс...

А тот самолет разбился...

Нет, я точно не пижон. Я скорее хулиган – в хорошем смысле слова. Немногие способны на «красивое хулиганство», для этого фантазия нужна. Я, например, единственный актер, которому удалось снять великого оператора Павла Лебешева... Было дело... Помню, долго уговаривал его сняться в качестве актера: «Ты только представь себе, Паша, – Абдулов снимает Лебешева. В этом же есть замечательная дурь!» Он потом ворчал, возмущался, что я его плохо снял. «Ты, – говорю, – всегда меня плохо снимаешь – я же не жалуюсь...»

Конечно, кроме кубков, в моем доме есть еще некоторое количество исторических предметов. Вот висит в рамке билет на самолет, который разбился. Я должен был лететь на нем в Ленинград. Это еще в советские времена произошло. Я тогда опаздывал по делам на студию и умолял стюардесс, чтоб отправили меня первым рейсом, который полетит, потому что были задержки. Мы уже сели в свой самолет, как вдруг прибегает стюардесса и говорит: «Идемте скорей, вот тот самолет на полчаса раньше улетает». Мы в него быстренько и пересели. А тот рейс, на котором должны были лететь, разбился...

Еще на стенах моего дома висят фотографии с Робертом Де Ниро, с Катрин Денев, я знаком с ними... Де Ниро три раза приезжал на Московский фестиваль во времена, когда я был его директором. Есть снимки с Ричардом Гиром, который тоже трижды приезжал в Москву, и все три раза я его принимал.

Танки и бегемоты

Слава богу, по моим ощущениям история с «Бременскими музыкантами» удалась... У Михалкова в «Сибирском цирюльнике» огромная массовка. Но, кажется, мы его рекорд побили. Думаю, что в сцене парада задействовано тысяч двадцать, а то и тридцать воинов... Как мне помог Гейдар Алиев на съемках... Мы полтора месяца снимали в Азербайджане, и у нас было все, что мы хотели. Нужны были танки – шли танки, бэтээры – шли бэтээры. У нас даже шутка родилась: в тот момент, когда снимался парад у Короля, Армения спокойно могла брать Азербайджан – все его войска были на съемках «Бременских музыкантов». У нас на съемках даже бегемот был настоящий... Помог Бакинский зоопарк. Мне привозили ягуаров, удавов, орлов... Была ситуация, когда бегемот должен был с охраной пробегать мимо меня. Я смотрю в монитор: Жужа бежит на меня, укрупняется, укрупняется... И тут я поднял голову и вижу, что она уже в трех метрах от меня. На меня перло две с половиной тонны живого веса... А бегемоты, надо сказать, достаточно быстро бегают. Я схватил телевизор со столиком вместе – и в сторону... В тот же момент по месту, где я стоял, пробежал бегемот...

Очень переживал перед съемками Александр Коржаков... Говорил: «Ты мне объясняй задачу так, как написано в пособии к японскому будильнику – не кипятить...» Поначалу многие артисты хотели отказаться сниматься из-за того, что будет играть Коржаков. Но я говорил: «Ребята, тогда будем менять вас»... У меня не было другого выхода. Иначе я – тряпка. Но потом в Коржакова влюбилась вся съемочная группа. Никогда не забуду первый съемочный день. Собираемся на ужин. Актеры переодеваются, бросают костюмы, костюмеры их собирают. Все уже готовы, нет только Коржакова. И тут он выходит. Держит аккуратно повешенный на вешалку костюм: «Кому сдать?» Костюмеры чуть не заплакали от умиления...
 

...Про концерты…

Эта история произошла в Казахстане, в городе Алма-Аты... В Алма-Ате... В прошлые времена актеры мало получали и в театре, и в кино – хватало лишь на «сусчествование». А палочкой-выручалочкой были концерты. Мы с Леней Ярмольником являлись ударниками этого дела. Как-то сидели в компании Миронова, Калягина... Я спросил:

– Сколько концертов можно дать за три дня?

Андрей ответил:

– Ну, шесть. По два концерта в день.

– Думайте!

– Девять?

– Думайте!

– Да нет... Ну, как... Сколько ж можно сыграть... Ну-ну...

– Думайте!

– Десять – это уже сумасшествие.

Мы же с Ярмольником побили все рекорды для закрытых помещений: 31 концерт за три с половиной дня!

Построено было так: Леонид всегда начинал и заканчивал выступления, а я выходил в середине. (Один раз я даже десять минут держал самолет – рассказывал анекдоты членам экипажа, чтобы Ярмольник успел «отконцертиться».)

Так вот, в столице Казахстана мы, прилетев, хорошенько посидели в номере гостиницы – аж до четырех, до полпятого утра. А в семь или семь тридцать утра уже был концерт на тамошней фармацевтической фабрике, где делали пирамидон. Меня Ярмольник разбудил, прислонил к стеночке, сказал: это – галстук, это – рубашка, это – брюки. Он все это на меня надел, и мы поехали.

А на фабрике видим «красный уголок», где сидит горстка казахов в фуфайках, а сверху халаты былой белизны. Внимательные такие сидят – и хотели бы нас понять, да в такую рань разве до концертов...

Я говорю Лёне: «Ты попробуй начать, но я уж – сам понимаешь – с твоего позволения, недолго». Ярмольник вышел, очень доходчиво объяснил, зачем мы приехали, кто мы такие, о радости, которую мы дарим людям, и так далее. Потом заявляет:

– А сейчас я хочу пригласить на эту сцену артиста, которого вы знаете по многим кинокартинам...

Три хлопка, и я выхожу. Вижу вот эти семь с половиной лиц и понимаю: что бы я им сейчас ни рассказывал о современном театре, о Тарковском, о проблемах искусства – нет, пустой номер!

И тогда я секундочку выждал.

– У вас, – говорю, – вопросы есть? (Пауза.) Если нет вопросов – Леони-ид Яррмольник!

И когда Ярмольник, едва-едва успевший достать сигареты со спичками, бросил все и зашагал на сцену, я произнес приглушенным голосом: «Ну, извини».

Это был самый короткий концерт в моей жизни…

…Затмение…

На репетициях мы фактически заново сочиняли текст. Если вы сравните текст нашего спектакля и русский перевод романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», то окажется, что это два разных произведения. Потому что, если честно, роман-то устаревший. Сейчас играть историю про борьбу индейцев и резервации, про движение хиппи невозможно, этого почти никто не помнит. Поэтому нам приходилось адаптировать текст к сегодняшнему дню, к нашей реальности.

Кстати, я заметил, что тем, кто не видел фильм Милоша Формана, спектакль нравится. А те, кто видел, невольно начинают сравнивать. Я им говорю: «Зачем вы сравниваете? Это же разные произведения»… Вообще самое обидное – это когда спрашивают: «Ты Николсона играешь?» При чем здесь это?.. Это абсолютно отдельная история, я совершенно не пытался ничего перенимать из фильма. Мне очень нравится та, киношная история, но наша – мне, естественно ближе. Врачи-психиатры говорят: «Больны все. Просто есть обследованные, и есть необследованные».

Я ходил в сумасшедшие дома… И не только в Москве, но и на периферии. Мне все время было интересно понять логику этих людей. Например, я много снимался в лагерях, в тюрьмах. И вот что крайне интересно – они же все уверены, что сидят ни за что. Они – каждый из них – могут оправдаться… Я спросил одного: «За что сидишь?» И он говорит: «Да ни за что… Я вышел из тюрьмы, приехал в свою деревню, сестра накрыла стол, выпиваем, и она говорит мне о том, что сосед две недели назад взял приемник и не отдает. Я пошел к нему и попросил, чтобы он отдал приемник, а он меня послал. Тогда я взял топор и зарубил его. Ну что – я виноват разве?»… Понять вот эту логику – дико интересная задача для актера. Я эти истории, подобные той, которую вам рассказал, эти впечатления, эти ощущения не для конкретной роли собирал, но потому что знал, что когда-то где-то эти истории обязательно пригодятся. Вот они и пригодились для Макмэрфи…

Знакомый психиатр, посмотрев наш спектакль, сделал медицинское заключение о болезни Макмэрфи, на четырех листах. И когда я дал прочитать это моему близкому человеку, то, прочтя написанное, он мне сказал: «А чего читать-то было – это твой диагноз»…

Дебют в кино

С моей первой ролью в кино, была вот какая история… У нас в ГИТИСе было место, которое студенты окрестили «предбанником». По обыкновению, там собирались те, кто сбежал с лекции, не подготовился к семинару, завалил зачет. В этой студенческой компании постоянно мелькали какие-то люди, очень странные с виду. Попадешь им на глаза – они на тебя и сквозь дырочку посмотрят, и через ладошку, и присядут, и подпрыгнут. Это ассистенты режиссеров: они вечно чем-то озабочены, вечно что-то ищут, чего-то хотят. И вот, когда я «отдыхал» в нашем институтском «предбаннике», подбегает ко мне девушка и тычет мне в грудь с вопросом: «Артист?». «Артист», – вздрогнув от неожиданности, отвечаю я. «Какой курс?» – продолжает напирать она. «Первый», – как из пистолета выстреливаю я. «В кино хочешь сниматься?» Тут я мгновенно столбенею и мямлю что-то невразумительное. «Значит, будешь!» – решает она и испаряется. Убежденный в том, это глупый розыгрыш, я тут же забыл весь этот бред. Но спустя неделю вдруг получаю телеграмму о том, что я утвержден на одну из главных ролей в фильме Одесской киностудии «Про Витю, про Машу и морскую пехоту». Вот таким был мой дебют в кинематографе…

Так рождаются мифы

Сергей Соловьев пригласил меня сниматься в картине «Дом под звездным небом» на эпизод, где я играю в чудовищном гриме алкаша. Тот со своим напарником на аэродроме ворует баки от самолетов и продает дачникам для душа. Ma-аленькая такая сценка: приношу этот бак, а Ульянов его покупает. «Так это же, – говорит, – от бомбардировщика!» – «Ну и что, что от бомбардировщика?!» Вот такусенький эпизодик. И все…

Я пришел, сняли. А через неделю – звонок. Сергей Александрович говорит: «Понимаешь, Саша, так получилось – мы посмотрели материал, забавно! А у меня по сценарию персонаж, которого играет Ульянов, умирает. Вы вроде так хорошо с ним разговаривали – тебе необходимо быть на похоронах. Давай мы продлим твою роль». Продлили. Как только на похоронах начинали играть Гимн Советского Союза, я принимался орать: «Я этого не вынесу!» Сняли и это.

Через неделю опять звонок: «Понимаешь, ты ведь был на похоронах и так там убивался по поводу кончины, что на поминках-то тебе обязательно надо появиться». Сняли эпизод на поминках.

Все хорошо, но через неделю опять звонок: «Ты знаешь, у меня по сценарию вся семья уезжает в Америку. А ты так здорово на поминках прощался, что проводить-то уж должен». Сняли проводы.

Через неделю еще звонок: «Саш, ну, тут вообще такая ситуация, я в конце всех убиваю, давай и тебя убьем?» Я говорю: «Давай». И сняли, что меня убивает шальная пуля, когда я несу пропеллер от самолета. Я только и успел при этом сказать: «А вентилятор-то как же?» И умер.

И вот после этого – вновь звонок. Говорю: «Сережа, все! Ты меня убил!» А он говорит в ответ: «Вот в этом-то и дело. Будем снимать похороны»…

«Эту же историю я слышала в изложении Сергея Соловьева. По версии режиссера инициатором съемок с продолжением был не он, а сам Абдулов. Неугомонная актерская натура Александра Гавриловича умела из воздуха придумывать сюжет и играть то, что ему хотелось. Он и сочинил историю про водопроводчика, которой изначально в сценарии не было. Сопротивляться Абдулову бесполезно. Более того, он сумел внушить режиссеру, что его водопроводчик чуть ли не главный герой фильма. В конце съемок Соловьев под влиянием Абдулова проникся судьбой водопроводчика и говорит Саше: «Ну раз твоего водопроводчика убили, так, наверное, и похоронили. Давай снимем его похороны»

– А вот это – хрена, – неожиданно отказался Абдулов. – Собственные похороны я играть не буду», – пишет Анастасия Плешакова.

Табу

Я не могу и не умею публично каяться в каких-то собственных грехах. Я никогда не рассказываю о своей личной жизни... И потому никто из посторонних о ней не знает… Придумывают что-то – ну и пусть придумывают. Чего-то подсматривают, где-то подслушивают – да и бог с ними. Но я-то ничего не говорю… В мою профессиональную деятельность, пожалуйста, лезьте – она публична… Но моя личная жизнь – это моя личная жизнь… Есть люди, которые пишут о том, как они спали с одной женщиной, потом с другой, дальше с третьей. А те, о которых пишут, они уже давно жены других людей, у них дети. Как вы считаете, это нормально? По моей морали, я считаю, что это подло. Вот, например, читает ребенок книгу или статью и узнает – оказывается, мою маму – того... Нет, я этого не понимаю. Представляете, если я сейчас напишу, с кем я жил. Ну-у-у!.. Это хороший многотомник был бы, волосы бы у всех дыбом встали… Я никогда этого не сделаю. Это табу. Этого делать нельзя…